— Почему? — не поняла Катастрофа.

Хатауэй грустно улыбнулся и на секундочку стал похож на Арчера.

— Чем дольше в прошлом гости остаются, тем больше в настоящем постареют, когда к себе вернутся. Не хотите ведь вы домой уж взрослой воротиться, не девочкой, а девушкой-невестой?

Катастрофа недоверчиво вытаращилась на Хатауэя.

— Я по себе сужу — я сам открыл закон печальный сей. Мой горек опыт: два года в прошлом как-то я провел — и в настоящее вернулся дряхлым старцем. А вы еще стремительней стареть там будете. Не вышло бы несчастья! С тех пор я в прошлом столько прожил лет, что к вам мне путь заказан: там меня уже в живых не будет, полагаю.

— Вы так и сидите в прошлом и вам не обидно? Вам нравится? Сколько вы уже тут живете? — спросила Катастрофа.

Хатауэй пожал плечами:

— Тому уж тридцать лет, как поселился я в прошлом — и ко многому привык. Я счастлив здесь, хотя порой, признаюсь, скучаю я по прежней жизни, но все устроил так, чтоб управлять отсюда тем, чем должен в вашем веке, и знать, что там у вас сейчас творится, и слать гонцов, и получать известья. Кривить душой не буду: кабы знал, как старость на меня набросит сети, я тех двух лет бы в прошлом не провел. Дивлюсь я и гадаю, как Вентурус, мой брат, в грядущем поселиться смог, как там ему живется? Я не знаю.

— Где-где? А-а, в будущем? Но в будущем не живут, так не бывает! Оно ведь еще не случилось! — возразила Катастрофа.

— Мне мнится, что Вентурус не забрел в грядущее далёко, он не я. Ведь я отправился на несколько столетий назад, а он — на век, никак не больше, — задумчиво сказал Хатауэй. — Мы, правда, с ним давненько не видались.

— А зачем вы тогда на целых два года полезли в прошлое? — полюбопытствовала Катастрофа.

Под разговор она, сама того не замечая, почти что опустошила кружку, земляничное вино ударило ей в голову, и она расщебеталась. Ей было хорошо, как никогда в жизни, ее переполняла любовь к славному и милому Хатауэю, теплая, как сонный пушистый кот. Хатауэй с самого начала понравился Катастрофе, а уж теперь, когда он оказался вроде как ее дедушкой, — и подавно.

— Зачем? — переспросил Хатауэй и якобы в задумчивости отодвинул кружку подальше от Катастрофы. — Ответить можно так: в своем семействе я издавна считался чудаком, сестер и братьев вечно сторонился. Сказать так можно, только это будет не истина, а правды половина. Чудак иль нет, а я неплохо ладил с тремя из младших, но потом случилось мне с Торкилем повздорить не на шутку. Гремел он громом, молнии метал…

— Торкиль ссорится совсем как я! — перебила Катастрофа. Она сидела, изо всех сил выпрямив спину, и возбужденно сверкала глазами. — Я тоже громомечу… гремлю, только не нарочно. А никто не понимает, что я не нарочно, — обидно до ужаса!

Хатауэй улыбнулся.

— Вина, пожалуй, хватит юной леди. Теперь спросить мне надо кое-что у брата вашего. — Было ясно, что обсуждать Торкиля он не намерен. — Какой, скажите, цели слова, числом две тысячи, должны служить, в чем их секрет и примененье?

Услышав вопрос, Говард вышел из оцепенения, смущенный добротой Хатауэя, который дал ему время прийти в себя.

— Я думал, вы сами знаете, — растерянно ответил он. — Это же вы заставляли папу их писать!

— Вы заблуждаетесь, увы, мой гость дотошный. — Хатауэй покачал головой. — Признаюсь: покривил и я душою, подумав, что обманом я быстрее заполучу образчик слов. Посланье хитроумное отправил, тщась лестью и угрозами добиться того, чего хотел. Но если б ведал, сколь нрав у Квентина суровый и упрямый…

— Арчер думал, будто кто-то из вас начинил пишущую машинку жучками… ну, чарами для подслушивания, — сообщил ему Говард.

— Как, друг мой, вы о механизме этом? — Хатауэй похлопал по корпусу машинки, которую Анна переставила на дальний край стола. — О нет, не бойтесь, он обыкновенный для века вашего; я чар на нем не вижу. — Он посмотрел на Говарда с мольбой. — Но расскажите, сделайте же милость, откройте тайну, магия какая в словах, отцом написанных, таится? И почему принуждено семейство мое уже не первый лет десяток здесь прозябать, в сем малом городишке? Закованы во времени, в пространстве, мы все не можем обрести свободу, мы узниками стали — отчего же?

— Как так — во времени? Вы-то не совсем, по крайней мере… — начал Говард, но взволнованный Хатауэй даже не позволил ему договорить:

— Ах да, я позабыл: всем прочим правда неведома, и братьям, и сестрицам. Я, сидя здесь, в шестнадцатом столетье, открыл, что двадцать шесть уж лет томимся мы в заточенье, мнится ж нам — тринадцать. Чем это объяснить, я сам не знаю. Должно быть, это тоже чьи-то козни.

— Эрскин это знал! — вспомнил Говард. — А Арчер догадывался, но остальные ничего не говорили.

— Вы тоже застряли в городе? — спохватилась Катастрофа.

Услышанное доходило до нее сейчас дольше обычного, и вообще мир вокруг замедлился. Хатауэй кивнул Катастрофе и продолжил:

— С такою жизнью свыкнуться непросто, она ведь неудобств таит немало. Вот Бесс моя детишек наряжает и говорит: «Мы к батюшке, давненько мы с ними старика не навещали. А ты, мой муженек, пойдешь ли с нами?» Увы, ее отец живет далече, а мне пределов замка не покинуть. Ужом я вьюсь, отговориться силюсь, свои я извиненья посылаю. Что ж говорить о странствиях заморских… Лелеял я мечту весь мир объездить, да только прахом все мои надежды пошли, а что виною? Чары, чары! — Хатауэй сник и понурился. — Но более сего меня печалит, что дочка выйдет замуж и не свижусь я с милою своею, нежной Анной, ведь город наш она потом покинет. О горестная, горестная участь мне выпала… Я продолжать не в силах.

Катастрофа состроила коварное лицо и хитро спросила:

— Вы не хотели бы окучивать весь мир?

— Мир? В этом веке? — Хатауэй рассмеялся. — Нет, прошу уволить. Тут со страной одной поди управься! И толку что, коль власть над целым миром приобретешь? Какое в том блаженство? Сдается мне, брат Арчер обезумел, коль рвется в мире все бразды правленья он захватить и стать единоличным правителем. А я честолюбивых подобных устремлений не питаю.

Говард понял, что Хатауэй говорит серьезно, и ужасно разозлился и за него, и за маму, и за папу, и за самого себя. Кто бы ни подстроил им всем такую пакость, этот затейник редкостный негодяй.

— Я обязательно выясню, кто виноват, — заверил он Хатауэя. — Не знаю как, но выясню. А вы на кого думаете?

Хатауэй захлопнул книгу с родословными и в задумчивости облокотился на стол, подперев подбородок.

— Давайте хладнокровно мы рассудим, отринув гнев и горькие обиды. Меня терзают смутные сомненья, но в них, как в тучах луч, догадка брезжит. Мне кажется, что всех виновней тот, кто меньше вызывает подозрений. Будь вы иль я одним из тех, кого на роль злодея проще всех назначить, — да, будь мы Шик иль Торкилем, то мы бы виновника проворно отыскали. Когда б Хатауэем был не я, я сам себя легко бы заподозрил. Но я есть я и твердо, к счастью, знаю, что невиновен; так что подозренья мои, пожалуй, падают на Диллиан. — Хатауэй заговорил быстро-быстро, Говард едва успевал улавливать смысл. — Слова похитив наобум, вслепую, она их в дело не употребила. Но похищеньем этим ход событий необратимо Диллиан изменила, и потому ее поступок глупый. Насколько мне известен нрав сестрицы, ее ожесточило заточенье куда сильней, чем прочее семейство. Она свое терпеть не может дело — то, что ей выпало, когда распределяли мы жребии, чем будем заниматься, над чем царить. Ее душа мятежна, она, как Шик, в разбойницы желала, но стражницей порядка жребий сделал ее. Годами Диллиан гложет злоба.

Хатауэй взглянул на песочные часы. В нижней части уже насыпался целый холмик песка, в верхней оставалось совсем немножко — чуть побольше щепотки.

— Я размышляю о семействе нашем, и вот что, друг мой, кажется мне важным. Угроз вам в дом не присылали двое: Вентурус и еще, замечу, Эрскин. Ох, неспроста их хитрые затеи, они как будто оба тщатся хором отвлечь от третьего лица вниманье ваше и на себя его искусно обращают. Но кто же тот, кого щитом прикрыли? Готов заклад держать, что это Арчер! Вентурус наш последыш, самый младший, он в Арчере всегда души не чаял, боготворил и подражать пытался…